ПОЛИТИЧЕСКИЙ ДИСКУРС РОМАНА Т. МАННА
«ДОКТОР ФАУСТУС»
Ишимбаева Галина Григорьевна (Уфа, Россия)
Роман Т. Манна «Доктор Фаустус» (1947) обладает многомерными связями с различными явлениями культуры, литературы, музыки, философии, политики и интегрируетмножество дискурсов, находящихся в диалоге, что оборачивается интердискурсивностью[Ишимбаева 2013]. В рамках настоящей статьи мы проанализируем один из дискурсов – политический, который позволяет произвести идентификацию эксплицитного автора, главной фигуры в тексте, рассказчика СеренусаЦейтблома, выступающего в качестве персонажа вымышленного романного мира и – одновременно – альтер-эго писателя Томаса Манна. С другой стороны, политический дискурс как идеальный тип коммуникациираскрывает в текстеромана ментальную сферу его творца, архетипы и механизмы текстопорождения и текстопонимания.
В эпоху, когда создавался роман, политическийдискурс был чрезвычайно важен, являясь своего рода ключом идентификации человека, который не принимает национал-социализм, а вместе с тем и не отделяет себя от всего немецкого народа, несущего ответственность за сделку с фашизмом. Поэтому политический дискурс «Доктора Фаустуса» является едва ли не самым главным в пространстве текста, в котором судьба Адриана Леверкюна проецируется на судьбуГермании и хроникер прямо говорит о «духовной связи» Леверкюна с отечеством и о «символической параллели» между ними [Манн 1960:V, 443].
Политический дискурс романа обусловлен тем, что Цейтблом, пишущий воспоминания о своем умершем в 1940 г. друге, попутно рассказывает и о себе в контексте истории страныс 23 мая 1943 г. по 25 апреля 1945 г.Это стяжение эпох кажется повествователю «странным»: «Как странно смыкаются времена – время, в котором я пишу, со временем, в котором протекала жизнь, мной описываемая»[Манн1960: V, 622–623].Напротив, Манн сознательно выстраивает линию принципиальной соотнесенности двух времен. В речи «Германия и немцы» (1945), обращенной к американским слушателям, он подчеркнул: «… черт – черт Лютера, черт «Фауста» – представляется мне в высшей степени немецким персонажем, а договор с ним …, как кажется мне, весьма соблазнителен для немца в силу его натуры. Одинокий мыслитель и естествоиспытатель, келейный богослов и философ, который, желая насладиться всем миром и овладеть им, прозакладывает душу черту, – разве сейчас не подходящий момент взглянуть на Германию именно в этом аспекте, – сейчас, когда черт буквально уносит ее душу?»[Манн 1960:X,308].Здесь обозначена одна из ключевых особенностей романа– соотношение истории Адриана Леверкюна, Фауста ХХ века, с катастрофическим путем развития Германии, также подписавшей договор с дьяволом и ждущей неминуемой расплаты.
Поэтому принципиально важны такие слова повествователя, которыми начинаетсяXXXIII глава романа: «Время, о котором я пишу, было для нас, немцев, эрой государственного краха, капитуляции, исступленной усталости, беспомощной покорности чужестранцам. Время, в которое я пишу, которое должно служить мне для того, чтобы в тихом одиночестве запечатлеть на бумаге эти воспоминания, несет в своем безобразно раздувшемся чреве такую национальную катастрофу, что в сравнении с ней тогдашнее поражение кажется мелкой неудачей, разумной ликвидацией обанкротившегося предприятия» [Манн 1960: V, 435]. Чуть раньше, в главе XXIV, подчеркнута неслучайность «скрещения временных линий», «временных укладов» – собственно читательского, авторского и исторического – путем выделения курсивом концептуальных слов. Рассказчик, как он говорит, «ограничивается одним замечанием»: «эпитет “исторический” приобретает гораздо более мрачную выразительность, если его приложить не ко времени, о котором, а ко времени, в которое я пишу» [Манн 1960:V, 327].
В силу обозначенной авторской установки Манн и выстраивает повествование Цейтблома, который постоянно фиксирует в своей рукописи детали дня для него сегодняшнего. С одной стороны, он то и дело вводит в рассказо друге приметы времени начиная с 23 мая 1943 г., с другой – точно датирует этапы своей работы, с третьей – дает представление о собственной и своей семьисудьбе в Третьем рейхе, история которого оказалась закрытой для сошедшего с ума в 1930 г. и скончавшегося десятилетие спустя Леверкюна. Такая манера обусловлена тем, как повествователь сформулировал свою задачу: «я должен помнить, что пишу не для сегодняшнего дня… Эти воспоминания пишутся впрок…» [Манн 1960: V, 43].И уже в самого начала рассказчик ориентируется на «будущего читателя», именно этот оборот он использует в первом абзаце первой главы[Манн 1960:V, 9].
«Будущий читатель» должен осмыслить то, что Цейтблом скрывает факт своей работы от сыновей, которые служат национал-социалистической системе и фюреру. Отец законопослушных отпрысков настолько потерял с ними контакты, что принужден опасаться за свою жизнь и быть готовым к их доносу на себя в тайную полицию. В момент завершения работы над рукописью, когда Германия стоит на пороге капитуляции, он говорит освоих сыновьях, к которым испытывает глубочайшую жалость, и слова эти звучат в высшей степени политически современно: «… они верили, как верило большинство народа, верили, ликовали, шли на жертвы и сражались, а теперь давно уже вместе с миллионами себе подобных вкусили той трезвости, которая должна обернуться полнейшей беспомощностью, последним отчаянием. Мне, не исповедовавшему их веры, не разделявшему их счастья, они не станут ближе из-за своей беды. Только еще возложат на меня вину за нее, как будто бы мог измениться ход вещей в зависимости от моей веры или неверия. Господь да поможет им!»[Манн 1960: V, 586].
Политический дискурс романа раскрывается в деталях, говорящих о политике национал-социалистического государства (преследование евреев, книжные аутодафе), и в метких характеристиках, касающихся внешности и манеры поведения фюрера, положения дел на фронте.
Одна из стилистических особенностей романа определяется тем, что рассказчик с использованием соответствующей лексики воспроизводит текущие события и отдельные этапы военной истории после 23 мая 1943 г.: похищение итальянского диктатора, студенческий бунт и казни в Мюнхене, коммунистический мятеж в Неаполе, битва за Одессу, Севастополь, бомбардировка Лейпцига, вторжение во Францию, высадка в Нормандии, перспективы оставления Апеннинского полуострова, русское наступление в районе Витебска и Минска, гром русских пушек, доносящийся до Берлина, форсирование Рейна англосаксами, падение Дармштадта, Вюрцбурга, Франкфурта, Мангейма, Касселя, Мюнстера, Лейпцига и т.д.
При этом Манн пользуется стилистикой военной публицистики и военно-философских эссе, автор которых не разделяет своей судьбы от судеб народа, потерпевшего сокрушительное поражение в неправедной войне[Манн 1960: V, 226–227].Ярчайшей характеристикой эпохи оказываются и такие, словно выхваченные из донесений с фронта строки, которые синтезированы с текстом подпольной листовки движения Сопротивления: «Русские войска, заняв Кенигсберг и Вену, высвободили силы для форсирования Одера, миллионные армии устремились к лежащей в развалинах столице империи…» [Манн 1960: V, 620]. Политический дискурс романа проявляется и в том, что Цейтблом вводит в свою рукопись злободневный «смешной анекдот» про неназванных прямо, беседующих о «высоком» Гитлера и Муссолини [Манн 1960: V, 440]. Несобственно-прямая речь другого исторического персонажа – «заокеанского генерала» – также служит обозначению политического дискурса романа [Манн 1960:V, 621].
Однако, впуская на страницы своей рукописи большую историю большой войны, Цейтблом то и дело сбивается на язык официальной периодики Третьего рейха [Манн 1960:V, 436], что усиливается за счет вплетения в художественный текст романа законспектированных Цейтбломом радиотрансляций [Манн 1960: V, 620–621], и слово звучащее, переходя в разряд слова написанного, служит раскрытию политики оболванивания немцев средствами массовой информации империи. Недаром
в пассажах рассказчика, относящихся к последним месяцам Второй мировой войны, появляются словосочетания из газет Третьего рейха[Манн 1960:V, 225–228]. Эта лексика вступает в оппозиционные отношения с лексикой автора-повествователя, подчеркивающего свою национал-социалистическую антипатию, и также раскрывает политический дискурс романа, актуализирующийся за счет демонстрации того, как происходит зомбирование порядочного человека печатным словом.
Таким образом, политический дискурс романа «Доктор Фаустус» проявляется в нескольких ипостасях, позволивших Т. Манну выполнить «задачу», которую он сформулировал в автокомментарии как создание «романа моей эпохи в виде истории мучительной и греховной жизни художника»[Манн 1960: IX, 224]. Тот же дискурсотличает и книгу Т. Манна «История “Доктора Фаустуса”. Роман одного романа». Политический дискурс необходим писателю как инструмент самопрезентации и демонстрации своего понимания современных событий, с помощью политического дискурса он позиционирует фиктивного автора текста и, конечно же, себя в политическом и социокультурном пространстве.
Литература
(Lethen 1999: 256]. В романе Оттвальта используется само слово «креатура». Большинство осужденных преступников совершают преступления от отчаяния, голода, безысходности. Другая категория – преступники из привилегированных слоев, которые во всех процессах выходят победителями. В изображении осужденных преступников присутствует сильнейшее влияние натурализма, как на уровне идеологии, так и поэтики. В портретах преступников доминирует тенденция к изображению физиологических проявлений дурной наследственности или психической болезни. Особенности воспитания, алкоголизм, голод, нищета – как и в натуралистическом романе, влияние наследственности и среды фатально ведут к преступлению.
Так, в одном из первых процессов, в котором участвует юный Дикманн, разнорабочий Макс Холле осуждается за то, что украл лошадиную попону. Автор изображает умственно отсталого, которому не досталось места в ночлежке, он тщетно пытался согреться и, наконец, совершил кражу в конюшне своего бывшего хозяина. Признакиумственнойотсталостиотчетливопроявляютсявпортрете: «Eine niedrige Stirn, der Mund steht offen, schwarze Z?hne, die linke Hand scheint verkr?ppelt, seine kleinen grauen Augen blinzeln teilnahmlos gegen das helle Licht der Fenster» [Ottwalt 1931: 113]. В документах по процессу Макса Холле значится, что он – преступник-рецидивист, способный к побегу, потому что уже несколько раз был осужден за кражи на небольшие сроки. В документах значится и то, что Холле болен и не отдает себе отчета в своих действиях, что заставляет Дикманна сомневаться в справедливости двухгодичного срока. Но когда Дикманн своими глазами видит преступника, он осознает, что Холле не должен быть осужден, потому что не отвечает за свои действия. Из перспективы Холле преступление представлено как полубессознательное действие. Но в системе юридических норм поступок Холле однозначно классифицируется как преступление и должно повлечь за собой наказание по установленной норме.
Противоречие между тем, как жизненный фактинтерпретируется системой юридических норм, и тем, что произошло на самом деле, является ключевой проблемой романа. Дикманн наблюдает суды по разным делам: уголовный суд, гражданский суд, процесс над политическими преступниками. Так в романе создается срез разных общественных проблем: это и кризис семейных ценностей, и ужасающая нищета и безысходность. Но в центре внимания автора не проблемы сами по себе, а то, как судебная система справляется с ними и то, как оценивает происходящее «винтик» этой системы – герой романа. ВовремяучебыДикманниспытываетвосхищениеотлогичностизакона, позволяющегоудобноклассифицироватьлюбоепреступление: «Wie wundervoll eine Bestimmung des Gesetzes zur n?chsten ?berleitet.Wie alle und jede menschliche Ersch?tterung oder Trag?die, Diebstahl oder die Ausstellung eines Schuldscheins, Blutschande oder eine Todeserkl?rung vorm Amtsgericht sich zwanglos und mit fast wortl?stiger Logik einf?gt in das riesige, komplizierte und doch klare Gewebe des Rechts» [Ottwalt 1931: 65]. Но столкнувшись с процессом Макса Холле и другими,Дикманн начинает сомневаться в системе правосудия. Одна из идей романа состоит в том, что в судебной системе Веймарской республики соседствовали старые и новые законы, порой противоречащие друг другу, и в целом, система ценностей кайзеровской Германии, предусматривающая привилегированность отдельных слоев общества, определяет судебную практику республики. На протяжении всего романа Дикманн испытывает сомнения в справедливости системы, усиливающиеся с каждым судебным делом, которое оказывается сложнее своей юридической интерпретации. Осознание несовершенства системы вызывает у Дикманна отчаяние, что дает повод героям, критически оценивающим происходящее, считать его порядочным человеком.Не только Дикманн, но и остальные служители закона знают о его несовершенстве, но все бездействуют, потому что хотят сохранить личное спокойствие.
Отчаяние Дикманна обусловлено не состраданием к осужденным, а страхом перед неизвестностью, перед необходимостью принимать нестандартные решения. Этот страх символически выражен в кошмаре, снящемся Дикманну: он идет в темноте по полю, у которого нет границ, и подозревает, что на самом деле это по замерзшее озеро, в которое он может в любой момент провалиться. Дикманну необходимы четкие установленные правила, границы, он сомневается в ценностях старого мира, но и новое мышление требует слишком большой внутренней работы. При звуках джаза Дикманн начинает размышлять о падении нравов, с подозрением наблюдает за раскрепощением нравов в своей семье: за тем, как его сестра до ночи отсутствует дома. Атмосфера провинциального городка Пегелау, в котором сохранились патриархальные устои, кажется Дикманну поначалу самой подходящей, до тех пор, пока он не сталкивается с порочностью системы и в этом маленьком мирке.Получая жизненный опыт, герой расширяет свое знание, что приводит его в финале романа к нервному срыву:Дикманн своими глазами увидел работный дом, к заключению в котором он приговорил инвалида войны, просившего милостыню. Попрошайничество было запрещено законами Веймарской республики, но этот человек не имел работы и должен был содержать больную мать на крохотное пособие. Дикманн вдруг на мгновение осознал безвыходность этой ситуации: милостыня - единственный выход для осужденного, но запрет на неё фактически заставляет его выбирать между тюрьмой и голодной смертью. ПотрясенныйДикман оказывается в нервной лечебнице. Доктора находят для произошедшего понятное и удобное объяснение: усталость, нервный срыв - тем самым они интерпретируют прозрение как нервную болезнь и убеждают не брать на себя слишком большую ответственность.Дикманна утешает их диагноз, и он остается в привычной системе координат, продолжая служить винтиком системы, хотя «ведает, что творит». Оттвальтпоказывает героя, пережившего прозрение, но оставшегося пассивным.
Критик и литературовед Георг Лукач в работе «ReportageoderGestaltung» (1932)размышляет о романе Оттвальта как о характерном примере всей литературы новой деловитости: «DerneueRomanOttwaltsistrepr?sentativf?reineganzeLiteraturrichtung, f?reineganzbestimmteArtdersch?pferischenMethode. Er arbeitet mit den Mitteln der Reportage, an der Stelle der „?berkommenen“, „veralteten“ , „b?rgerlichen“ Mittel der erfundenen Handlung und der „gestalteten“ Menschen»[Lukacs 1971: 35]. Лукач положительно отзывается о способности автора представить в живой и интересной форме проблему немецкой юстиции. При этом, объектом критики Лукача становится сама форма романа-репортажа.Лукач пишет о кризисе традиционного психологического повествования, но критикует и выбранную Оттвальтом форму, предполагающую нанизывание отдельных фактов. Описываяструктуруромана-репортажа, Лукачговорит, что она служит лишь отображению, но не пониманию действительности:
«InderReportagekommtesn?mlichvorallemdaraufan, dassdieangegebenenTatsachen mit allen Details mit den wirklichen ?bereinstimmen. Wird etwa geschrieben, dass dem Arbeiter Franz M?ller im Wedding unberechtigterweise die Arbeitslosenunterst?tzung entzogen wurde, so muss es stimmen, dass mit Franz M?ller (geboren dann und da, wohnhaft usw.) genau das geschah, was in der Reportage erz?hlt wurde; die gelungene, sinnliche und konkrete Darstellung des Falles tr?gt nichts zur Wirklichkeit bei, sie dient nur zur Erz?hlung des Eindrucks, aber die beste Darstellung kann zur Wirklichkeit des Falles M?ller nichts beitragen und das schlechteste von ihr nicht nehmen»[ Lukacs 1971: 42].
По мнению Лукача, автор но не смог создать убедительный образ индивидуального становления и развития герояв отличие от романистов классического реализма.
В ответе на статью Лукача «Роман факта» и формальный эксперимент» («TatsachenromanundFormexperiment», 1932) Оттвальтобъясняет, что создание романа-репортажа обуславливается функциональным подходом к литературному произведению. Егороманпреследуетинуюзадачу, чемреалистическийроман: онхочетпродемонстрироватьчитателюреальнуюдействительность, анесоздатьхудожественныйобраз: «Denn das Ziel dieser Arbeiten ist die Gestaltung, das Streben nach einem abgeschlossenem, in sich ruhenden und in sich vollendeten Kunstwerk, vor dem der Leser sich automatisch in einen Genie?er verwandelt, keine Folgerungen zieht und sich mit dem, was da ist, begn?gt, mit der emotionellen Erregtheit, mit der sanften Genugtuung, ein sch?nes Buch gelesen zu haben» [цит. По Becker 2000:150].Оттвальт пишет о необходимости «практических последствий» художественного произведения, которые отсутствуют после прочтения классиков и требуют новой формы воплощения. То есть, фактографизм художественного произведения в понимании Оттвальта влияет на рецепцию, делая читательский опыт более осмысленным и побуждая его к активности.
Таким образом, в романе «Ибо ведают они что творят» Оттвальт противопоставляет любую систему, интерпретирующую жизнь с помощью закосневших категорий, и реально свершившийся жизненный факт. Это противопоставление продемонстрировано им на примере судебной системы, но сама проблема шире, чем несовершенство закона. Не случайно, в заглавие романа вынесен вопрос о знании, о роли знания в современном обществе. Знание обеспечивают не абстрактные системы, которые лишь упрощают реальную жизнь, а непредвзятый опыт и личное наблюдение. В этом понимании роли факта Оттвальт выступает как представитель новой деловитости, в рамках которой происходит сближение писателя и журналиста. Но процесс познания в романе изображен как индивидуальное внутреннее развитие и прозрение главного героя, образ которого грешит схематизмом, поэтому и проблема познании не обретает в романе той многозначности и глубины, которую, как представляется, заслуживает.
Литература:
[1]Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ проекта проведения научных исследований («Романы Веймарской республики в контексте культуры кризисной эпохи»), проект № 14-04-00312.
